Вряд ли кто-то будет спорить с тем, что между писательством и действительностью зияет трудно преодолимая пропасть - писать трудно, потому что (кроме прочего) ради этого всегда приходится жертвовать чем-то очень существенным: временем и силами, а значит деньгами, карьерой, общественным положением и прочими радостями, стоящими у современного человека выше духовных ценностей. При этом никто не сомневается, что эти радости как раз-таки и нужны человеку для достижения счастья (читай: духовного удовлетворения). Однако стремление к материальным благам всегда выхолащивет душевный потенциал индивидуума, и этот путь в конечном итоге приводит к противоположному результату: выражаясь коротко, чем больше накоплено, тем меньше удовлетворения и больше фобий (страхов потерять результат), выражаясь фигурально - "там царь Кощей над златом чахнет".
Эта проблема не нова, и каждым писателем решалась по-своему. Интересно другое. Даже если проблема решена, избежать страданий писателю, как привило, все равно не удается. Впрочем, не в страданиях ли причина нашей творческой активности? Предлагаю разобраться в этом кружеве взаимообразностей опять с помощью цитаты.
Завершая разговор о Генри Миллере в своих Комментариях, я решил отказаться от дальнейшего цитирования "Черной Весны", хоть и собирался, поскольку текст произведения слишком тяжеловесен и аллегоричен, а излишняя перегрузка эпитетами не подходит для комментирования. Поэтому сегодня будет большая цитата из другого произведения Миллера - "Тихие дни в Клиши".
Обнаружив, что сидит без денег, Карл неизменно относил в заклад свою пишущую машинку. Поначалу ему давали за нее четыреста франков - в те годы сумму немалую. А коль скоро ему частенько приходилось прибегать к такому способу выживания, он холил и лелеял ее как только мог. Он и сейчас у меня перед глазами: садящийся за стол, тщательно смазывающий и протирающий каждую деталь прежде, чем начать печатать, столь же тщательно закрывающий ее чехлом, окончив работать. Я также замечал, что он испытывал тайное облегчение всякий раз, как сдавал машинку в заклад: это открывало ему возможность взять очередной отгул без гнетущего чувства вины. Но вот деньги протрачивались, безделье начинало угнетать его, и он становился раздражительным; именно в такие моменты, клялся Карл, его осеняли самые блестящие идеи. Когда они становились неотступными, принимали навязчивый характер, он покупал маленькую записную книжку и прятался куда-нибудь в уголок, где заносил их на бумагу самой дорогой паркеровской ручкой, какую я когда-либо видел. Он никогда не признавался мне, что тайком делает заметки; нет, возвращался в дом мрачный и взбудораженный, заявляя, что опять потерял день ни за понюшку табаку. А когда я советовал ему пойти в редакцию, где он работал ночами, и воспользоваться одной из стоящих там машинок, изобретал тысячи резонов, почему это было совершенно невозможно.
Упоминаю об этой обсессии с пишущей машинкой и ее неизменным отсутствием под рукой, когда она больше всего нужна, как пример того, как он сам затруднял себе жизнь. С его стороны это был художественный прием, который, как бы ни свидетельствовал он об обратном, неизменно срабатывал в его пользу. Не лишайся он на продолжительные периоды пишущей машинки, поток его вдохновения неминуемо истощился бы и в конечном счете его писательская потенция оказалась бы ниже нормального уровня. Карл обладал необыкновенным талантом на неограниченно долгое время уходить, так сказать, под воду.
Видя его в таком состоянии, большинство людей готовы были махнуть на него рукой. Однако, вопреки очевидности, Карлу вовсе не грозила опасность всерьез утонуть; если он и производил такое впечатление, то лишь потому, что больше других нуждался в сочувствии и внимании. Когда же он всплывал на поверхность и начинал описывать свои "подводные приключения", обнаруживалось прямо противоположное. Обнаруживалось, в частности, что все это время он жил крайне насыщенной жизнью. И не только насыщенной, но и весьма поучительной. Он плавал как рыба в стеклянном аквариуме, которая, делая круги по воде, видит все сквозь увеличительное стекло.
Да, странная птица был Карл. В отличие от большинства, он мог разложить по полочкам, как пружинки швейцарских часов, собственные чувства и подвергнуть их внимательному рассмотрению.
Для художника кризисные состояния столь же - а быть может, и более - творчески плодотворны, как и благополучные. Любые переживания обогащают его и в конечном счете могут пойти на пользу. Карл относился к тому типу художников, которые опасаются превысить меру предоставленного в их распоряжение. Он отдавал предпочтение не расширению пределов опыта, а хозяйственному рационированию уже имеющегося. И потому стремился сузить поток своего вдохновения до тонкой струйки.
Ведь даже когда мы пребываем в состоянии неподвижности, жизнь непрерывно открывает перед нами новые сокровища, новые ресурсы. В ее приходной книге не существует такой статьи, как замороженные активы.
Иными словами, Карл, неведомо для него самого, постоянно обкрадывал себя. Он прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы остаться на прежнем месте и не сделать шаг вперед. И когда этот шаг все-таки делался - в жизни или в творчестве, - все его существование приобретало призрачный, галлюцинативный оттенок. Его настигало - причем в самый неподходящий момент, момент, когда он был в наименьшей степени готов к этому, - то самое, что он больше всего страшился пережить или выразить. Поэтому в самой сердцевине его смелости таилось отчаяние. Его поведение, даже писательское, подчас напоминало метания загнанной в угол крысы. Окружающие недоумевали, откуда он черпал отвагу для того-то и того-то, что говорил или делал. Им было невдомек, что он постоянно пребывал на распутье, с которого нормальный человек делает шаг к самоубийству. Для Карла самоубийство выходом не было. Будь он в силах покончить самоубийством и запечатлеть это событие на бумаге, такой вариант его бы вполне устроил. Он не раз жаловался, что и представить себе не может, какая сила, не считая какой-нибудь вселенской катастрофы, способна поставить предел его бренному существованию. И констатировал это не тоном человека, до краев переполненного жизнью; нет, в его голосе звучали интонации механизма, заведенного так, чтобы не допускать ни малейшей утечки питания, часовщика, поставившего себе целью, чтобы часы никогда не остановились.
Когда я вспоминаю о времени нашей совместной жизни в Клиши, оно представляется мне разновидностью райских кущ. Тогда перед нами всерьез стоял только один вопрос - пропитаться. Все остальные невзгоды были мнимые. То же самое я говорил и ему в те моменты, когда он принимался сетовать на рабский жребий, якобы выпавший на его долю. В ответ он нарек меня неизлечимым оптимистом. Но это был не оптимизм - это было глубинное осознание того, что, несмотря на то что мир продолжает деловито рыть себе могилу, еще есть время радоваться жизни, веселиться, совершать безумства, работать или не работать.
Этот период продолжался добрый год. И за этот год я написал "Черную весну", объездил на велосипеде оба побережья Сены, наведался в Миди и в Страну замков и, наконец, устроил себе и Карлу бешеный пикник в Люксембурге.
Генри Миллер. Тихие дни в Клиши.
Вот, собственно, и все, что мы с Генри хотели сказать. В самое ближайшее время я планирую пригласить в собеседники другого великого американца. Его зовут Чарльз Буковски.
Приятного тения!
Игорь Якушко.
* Эта страничка размещена на сайте Игоря Якушко. Подробности ниже: